Один из самых загадочных поэтов серебряного века Михаил Алексеевич Кузмин родился в Ярославле 6 октября 1872 года. При жизни Кузмин часто мистифицировал свое прошлое, например, прибавляя к дате своего рождения то два, то три года. Отец его, Алексей Алексеевич, был морским офицером. Мать, Надежда Дмитриевна, урожденная Федорова, была дочерью не богатого помещика Ярославской губернии. Бабка Кузмина по материнской линии была внучкой известного в XYIII веке французского актера Жана Офреня, что в какой-то мере повлияло на возникновение интереса Кузмина к французской культуре. Вообще западноевропейская культура с раннего детства стала его второй духовной родиной: Шекспир, Мольер, Сервантес, Вальтер Скотт, Гофман, Россини, Вебер, Шуберт формировали личность будущего поэта и музыканта, притом, что родители Кузмина были старообрядцами, и сам он с детства воспитывался в старозаветных традициях бытовой религиозности. Начинал учиться Кузмин в Саратове, куда был увезен родителями в возрасте полутора лет, в той же гимназии, в которой в свое время учился Чернышевски й. Однако уже осенью 1884 года семья поэта переехала в Петербург. Еще в гимназические годы Кузмин близко сошелся с Г.В. Чичериным, впоследствии известным государственным деятелем советской России, который стал его самым близким другом вплоть до начала 1900-х годов и оказал на Кузмина огромное влияние. Именно Чичерин ввел в круг интересов Кузмина итальянскую культуру, способствовал тому, чтобы Кузмин выучил итальянский язык, позже привил Кузмину серьезный интерес к культуре немецкой. Летом 1891 года, после окончания гимназии, Кузмин поступил в консерваторию. Учителем его в немногие консерваторские годы (вместо предполагавшихся семи лет он провел там лишь три года, а потом еще два года брал уроки в частной музыкальной школе) был Римский–Корсаков. В это время музыкальные увлечения Кузмина выливались в сочинение многочисленных произведений, преимущественно вокальных. Он пишет много романсов, а также опер на сюжеты из классической древности. Весной-летом 1895 года Кузмин совершил поездку в Египет, побывав в Константинополе, Афинах, Смирне, Александрии, Каире, Мемфисе. Это путешествие дало темы для многих произведений Кузмина последующего времени. Эллинистическая Александрия надолго стала источником для его писаний, как в музыке, так в литературе. Т акое же сильное влияние оказало на Кузмина краткое пребывание в Италии, где, изучая церковную музыку, он пробыл с апреля по июнь 1897 года, побывав проездом также и в Германии. В Италии Кузмин даже думал перейти в католичество. Восхищение культурой Италии осталось у Кузмина до конца жизни, а его знания о ней, особенно о Риме эпохи раннего христианства и гностицизма, были необыкновенно широки (при всей своей разносторонней эрудиции Кузмин в конце жизни считал себя подлинно осведомленным лишь в трех областях: гностицизме, музыке в период между Бахом и Моцартом и флорентийском кватроченто). Первые стихотворения Кузмина, дошедшие до нас, датируются зимой 1897 года, хотя писать он начал значительно раньше. К самому концу XIX и началу XX века относится наиболее темный период в жизни Кузмина, который породил едва ли не больше всего легенд о нем, как, например, о том, что он месяцами жил в олонецких и поволжских старообрядческих скитах. Этому послужило то, что в то время Кузмин даже внешне старался походить на старообрядца, нося поддевку, картуз, сапоги и отпустив бороду. В круг той художественной интеллигенции, которая играла столь большую роль в духовной жизни русского общества на рубеже веков, Кузмин впервые вошел как музыкант. Этому послужили дружеские отношения с членами знаменитого «Мира искусства» (прежде всего с В.Ф. Нувелем, К.А. Сомовым и Л.С. Бакстом) и участия в «Вечерах современной музыки», основанные в 1901 году. «Вечера» позволили Кузмину представить его музыку не тесному кружку из нескольких человек, а значительно более широкой публике. Дебют Кузмина как поэта состоялся в декабре 1904 года, когда вышел в свет альманах «Зеленый сборник стихов и прозы», где был напечатан цикл его стихотворений «XIII сонетов», а также оперное либретто. Наиболее точным словом, определявшим ту атмосферу, в которой жил Кузмин в это время, является «эстетизм», с его культом красоты и преданностью хорошему вкусу, почитанием Бердсли, Оскара Уайльда и младших французских декадентов. Кузмин же в эти годы (до августа 1906-го) по-прежнему одет в русское платье, слу жившее как бы знаком отделенности от артистического круга и проводит большую часть своего времени в уединении. При этом «Вечера современной музыки» остаются фактически единственным его контактом с артистическим миром. Но внешняя оторванность от художественного круга заменяется глубокой внутренней связанностью с ним: в 1904 – 1905 годах Кузмин работает над теми произведениями, которые в наибольшей степени определят его литературную репутацию в начале творческого пути, — циклом «Александрийские песни» и повестью «Крылья». Следует подчеркнуть, что литературная деятельность Кузмина в начале его творчества, оставаясь неизменной и в последующем, основывалась на трех основополагающих аспектах: гомосексуализме, стилизации и прекрасной ясности. Первый из них возник сразу же, как только в «Весах» (1906, №11) был опубликован роман из современной жизни «Крылья», содержавший своего рода опыт гомосексуального воспитания. Книга произвела эффект литературного скандала и надолго определила Кузмину в широких кругах репутацию совершенно одиозную и однозначную, вызвав травлю в печати. Кузмин же принципиально не только не старался скрыть характер своей интимной жизни, но и делал это с небывалой для того времени открытостью. Стилизаторство, к которому нередко сводилась характеристика творчества Кузмина, нельзя трактовать как ограниченное литературное дарование, поскольку мастерство, демонстрируемое при этом автором, поражает. Мир, отраженный сквозь призму зеркал различных эпох и культур, был для Кузмина необычайно пленителен. Эпоху, в которую жил Кузмин, многие ее представители воспринимали и ощущали как период завершения определенного культурно-исторического цикла, подведения его итогов, и — осознанно или бессознательно — тянулись к тем явлениям прошлого, в которых обнаруживались исторические аналогии по отношению к современности. О третьем «ките», на котором базировалось творчество Кузмина, — «прекрасной ясности» — будет сказано ниже. А пока мы вернемся в начало 1900-х годов. Мы уже упоминали, что по-настоящему Кузмин вошел в петербургский артистический круг лишь в 1906 году, но этому предшествовали важнейшие для самоопределения 1904 и 1905 годы, когда его творчество перестало быть достоянием чрезвычайно узкого круга друзей и постепенно стало известно сперва в кругу петербургской интеллигенции, а уже к началу 1907 года — и в кругу достаточно широкой читающей публики. Этому способствовал выход в печати «Александрийских песен» (1906), на долгие годы ставших эмблемой творчества Кузмина. Именно в качестве автора «Песен» Кузмин вошел петербургский литературный мир, познакомившись и сблизившись со многими поэтами-символистами — Блоком, Белым, Брюсовым и другими. Начал сотрудничать с крупнейшим символистским журналом «Весы», издательством «Скорпион». С весны 1906 года он стал регулярно посещать «башню» Вяч. Иванова, куда сходился весь артистический Петербург, и даже «Вечера Гафиза». На «башне» огромной популярностью пользовались исполняемые Кузминым стихи, положенные на его же музыку. В 1907 году вышел цикл стихов «Любовь этого лета», ставший началом его настоящей работы над поэзией безо всякого обращения к музыке и вошедший затем в первую книгу стихов Кузмина «Сети» (апрель 1908), и с этого времени литературная судьба Кузмина стала успешно развиваться. Он стал профессиональным литератором, за которым журналы буквально охотились. Осенью 1906 года Кузмин также начал сотрудничать с театром В. Комиссаржевской, написав музыку к пьесе Блока «Балаганчик», поставленной В. Мейерхольдом. Именно с «Балаганчика» началась долгая театральная карьера Кузмина, также как и его долгая дружба с Блоком. К этому времени относится большинство воспоминаний о его прославленном дендизме, в равной степени относящемся и к тому периоду, когда он ходил в русском платье, и к тому, когда стал носить европейское. Смене одежды и внешнего вида Кузмин придавал особое значение. В самом начале 1909 года Кузмин знакомится с молодыми поэтами — Н. Гумилевым, А. Толстым, О. Мандельштамом. При всей своей связанности с символистами, Кузмин внутренне всегда сохранял свободу от каких бы то ни было попыток подчинить себя групповой дисциплине и групповым интересам. Он сотрудничает также с «Золотым руном », несмотря на бойкот этого издания со стороны ведущих сотрудников «Весов». В июле 1909 года он входит в круг будущих авторов журнала «Аполлон», в котором в дальнейшем будет активно сотрудничать и вести критическую рубрику «Заметки о русской беллетристике». В это время он тесно сближается с Гумилевым. Кузмин никогда и нигде не дал изложения своей теории искусства (если таковая у него имелась) и, соответственно, своих художественных интересов в связном виде. Более того, отдельные его высказывания по этому поводу явно были рассчитаны на некоторую провокационность. В первом номере «Аполлона» за 1910 год была напечатана статья Кузмина «О прекрасной ясности». Она появилась в тот самый год, который в русской литературе отмечен как кризис символизма, в связи с чем ее не вполне заслуженно считают одним из наиболее явных предакмеистических манифестов. Хотя для Кузмина она была всего лишь своеобразной декларацией художественной независимости, где он противостоял попыткам систематизировать искусство, а также собственно «аполлонической» концепции искусства с присущими ей стройностью, четкостью, логикой, чистотой стиля и строгостью форм. Свою версию прозрачного и точного стиля Кузмин назвал «кларизмом» и в рамки этого стиля безусловно вписываются произведения, созданные им за первое десятилетие творческой деятельности: первые три книги стихов, стилизованные комедии, ранняя проза. Когда был создан «Цех поэтов», объединивший ряд молодых авторов, Кузмин изредка посещал его собрания. Но он всегда отделял себя от формальных связей с «Цехом» и акмеизмом, и более того, часто критиковал саму акмеистическую школу. Хотя пример многих его ранних стихов должен был воздействовать на сознание молодых акмеистов, ищущих предшественников в своем собственном отвержении взглядов символистов на жизнь и искусство. Более того, отношение Кузмина к футуризму было более заинтересованным, нежели к акмеизму. В августе 1912 года в издательстве «Аполлон» вышла вторая книга стихов Кузмина «Осенние озера». В 1914 году третий сборник «Глиняные голубки». Весной 1913 года Кузмин знакомится с молодым Ю. Юркуном, который стал его другом и спутником на долгие годы, вплоть до смерти Кузмина. Имя Кузмина тесно сплетается с кафе «Бродячая собака», частым посетителем которого он был, и к первой годовщине «Собаки» даже написал «Гимн», а также четверостишие «Кабаре», печатавшееся на программах «Собаки». Время от времени Кузмин сам выступал с эстрады. После закрытия «Бродячей собаки» Кузмин стал завсегдатаем «Привала комедиантов», где какое-то время регулярно выступал с исполнением своих песенок. Именно «Привал» отметил 29 октября 1916 года юбилей Кузмина — десятилетие его литературной деятельности. В 1914 – 1915 годах Кузмин принимает участие в сенсационных по тому времени двух первых альманахах «Стрелец», в которых были опубликованы стихи Сологуба и Маяковского, Кузмина и Д. Бурлюка, а также других символистов и футуристов. Как практически все русские интеллигенты Кузмин приветствовал Февральскую революцию и видел в ней великое завоевание народа. Так же он отнесся к Октябрьской революции, но в дальнейшем нежелание и неумение приспосабливаться привело его в конце концов почти к полной изоляции в литературной жизни конца двадцатых и всех тридцатых годов. При этом сам Кузмин не допускал для себя мысли об эмиграции, считая, что только в России он может жить и работать. В 1918 году выходит сборник стихов Кузмина «Вожатый», в 1919 году выходит отдельное издание «Александрийских песен» и роман о жизни Калиостро. 1921 год принес еще два сборника стихов — «Эхо» и «Нездешние вечера». Но, несмотря на такую активность, Кузмина постоянно преследуют финансовые трудности, от которых он не смог избавиться до конца жизни. Кузмин постоянно отказывался от регулярной службы в госучреждениях и был вынужден более тесно сотрудничать с различными издательствами и и зданиями. Кузмин был приглашен Горьким к деятельности издательства «Всемирная литература», в котором участвовал в составлении планов французской секции издательства, переводил прозу А. Франса и редактировал его собрание сочинений. 29 сентября 1921 года в Доме Искусств состоялось чествование Кузмина по поводу пятнадцатилетия его литературного дебюта. В последующие годы та ниша, которую занимал Кузмин в литературе и которая позволяла ему продолжать свою деятельность поэта и прозаика пусть для ограниченной, но все же хоть какой-то аудитории, стала практически свободной. Стихи Кузмина решительно пропадают из печати. Два стихотворения было напечатано в 1924 году, ни одного в 1925, три в 1926, еще несколько в 1927, и все. Лишь чудом увидела свет в 1929 году книга стихов «Форель разбивает лед». В этом смысле его судьба оказывается одной из самых трагичных в тридцатые годы, поскольку, несмотря на то, что Кузмин продолжал писать, рукописей этого периода фактически не сохранилось. В феврале 1936 года его положили в Куйбышевскую (бывшую Мариинскую) больницу в Ленинграде, где 1 марта он скончался от воспаления легких. Кузмина похоронили на Литераторских мостках на Волковом кладбище. Надпись на могиле предельно проста: Михаил Кузмин 1875 – 1936
***
На берегу сидел слепой ребенок, И моряки вокруг него толпились; И улыбаясь он сказал: «Никто не знает, Откуда я, куда иду и кто я, И смертный избежать меня не может, Но и купить ничем меня нельзя. Мне все равны: поэт, герой и нищий, И сладость неизбежности неся, Одним я горе, радость для других. И юный назовет меня любовью, Муж — жизнью, старец — смертью. Кто же я?» 1904 ЛЮБОВЬ ЭТОГО ЛЕТА П.К. Маслову
Где слог найду, чтоб описать прогулку, Шабли во льду, поджаренную булку И вишен спелых сладостный агат? Далек закат, и в море слышен гулко Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад,
Твой нежный взор лукавый и манящий, - Как милый вздор комедии звенящей Иль Мариво капризное перо. Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий Мне кружит ум, как «Свадьба Фигаро».
Дух мелочей, прелестных и воздушных, Любви ночей, то нежащих, то душных, Веселой легкости бездумного житья! Ах, верен я, далек чудес послушных, Твоим цветам, веселая земля! Июнь - август 1906 ПРЕРВАННАЯ ПОВЕСТЬ 2. В театре
Пахнет пылью, скипидаром, белилами, Издали доносятся овации, Балкончик с шаткими перилами, Чтоб смотреть на полу декорации.
Долгие часы ожидания, Болтовня с маленькими актрисами, По уборным, по фойе блуждание, То в мастерской, то за кулисами.
Вы придете совсем неожиданно, Звонко стуча по коридору — О, сколько значения придано Походке, улыбке, взору!
Сладко быть при всех поцелованным. С приветом, казалось бы, бездушным, Сердцем внимать окованным Милым словам равнодушным.
Как люблю я стены посыревшие Белого зрительского зала, Сукна на сцене серевшие, Ревности жало!
3. На вечере
Вы и я, и толстая дама, Тихонько затворивши двери, Удалились от общего гама.
Я играл Вам свои «Куранты», Поминутно скрипели двери, Приходили модницы и франты.
Я понял Ваших глаз намеки, И мы вместе вышли за двери, И все нам вдруг стали далеки.
У рояля толстая дама осталась, Франты стадом толпились у двери, Тонкая модница громко смеялась.
Мы взошли по лестнице темной, Отворили знакомые двери, Ваша улыбка стала более томной.
Занавесились любовью очи, Уже другие мы заперли двери… Если б чаще бывали такие ночи! 8. Утешение
Я жалкой радостью себя утешу, Купив такую шапку, как у Вас; Ее на вешалку, вздохнув, повешу И вспоминать Вас буду каждый раз.
Свое увидя мельком отраженье, Я удивлюсь, что я не вижу Вас, И дорисует вмиг воображенье Под шапкой взгляд неверных, милых глаз.
И проходя случайно по передней, Я вдруг пленюсь несбыточной мечтой, Я обольщусь какой-то странной бредней: «Вдруг он приехал, в комнате уж той».
Мне видится знакомая фигура, Мне слышится ваш голос — то не сон — Но тотчас я опять пройду понуро, Пустой мечтой на миг лишь обольщен.
И залу взглядом обведу пустую: Увы, стеклом был лживый тот алмаз! И лишь печально отворот целую Такой же шапки, как была у Вас. Ноябрь - январь 1906-1907 ЛЮБВИ УТЕХИ (К рассказу С.Ауслендера «Вечер у г-на де Севираж») Plaisir d'amour ne dure qu'un moment, Chagrin d'amour dure toute la vie*.
Любви утехи длятся миг единый, Любви страданья длятся долгий век. Как счастлив был я с милою Надиной, Как жадно пил я кубок томных нег!
Но ах! недолго той любови нежной Мы собирали сладкие плоды: Поток времен, несытый и мятежный, Смыл на песке любимые следы.
На том лужке, где вместе мы резвились, Коса скосила мягкую траву; Венки любви, увы! они развились, Надины я не вижу наяву.
Но долго после в томном жаре нег Других красавиц звал в бреду Надиной. Любви страданья длятся долгий век, Любви утехи длятся миг единый. Ноябрь 1906
* Наслаждение любви длится лишь мгновенье. Тоска любви длится всю жизнь (фр.) ***
О, быть покинутым — какое счастье! Какой безмерный в прошлом виден свет — Так после лета — зимнее ненастье: Все помнишь солнце, хоть его уж нет.
Сухой цветок, любовных писем связка, Улыбка глаз, счастливых встречи две, — Пускай теперь в пути темно и вязко, Но ты весной бродил по мураве.
Ах, есть другой урок для сладострастья, Иной есть путь — пустынен и широк. О, быть покинутым — такое счастье! Быть нелюбимым — вот горчайший рок. Сентябрь 1907 В САДУ
Их руки были приближены, Деревья были подстрижены, Бабочки сумеречные летали.
Слова все менее ясные, Слова все более страстные Губы запекшиеся шептали.
«Хотите знать Вы, люблю ли я, Люблю ли, бесценная Юлия? Сердцем давно Вы это узнали»,
— Цветок я видел палевый У той, с кем танцевали Вы, Слепы к другим дамам в той же зале.
«Клянусь семейною древностью, Что Вы обмануты ревностью — Вас лишь люблю, забыв об Аманде!»
Легко сердце прелестницы, Отлоги ступени лестницы — К той же ведут они их веранде.
Но чьи там вздохи задушены? Но кем их речи подслушаны? Кто там выходит из-за боскета?
Муж Юлии то обманутый, В жилет атласный затянутый — Стекла блеснули его лорнета. Июль 1907 РАДОСТНЫЙ ПУТНИК 1
Светлая горница — моя пещера, Мысли — птицы ручные: журавли да аисты; Песни мои — веселые акафисты; Любовь — всегдашняя моя вера.
Приходите ко мне, кто смутен, кто весел, Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное, Чтобы время ваше, светлое и печальное, Я как одежу на гвоздик повесил.
Над горем улыбнемся, над счастьем поплачем. Не трудно акафистов легких чтение. Само приходит отрадное излечение В комнате, озаренной солнцем не горячим.
Высоко окошко над любовью и тлением, Страсть и печаль, как воск от огня, смягчаются. Новые дороги, всегда весенние, чаются, Простясь с тяжелым, темным томлением.4
В проходной сидеть на диване, Близко, рядом, плечо с плечом, Не думая об обмане, Не жалея ни о чем.
Говорить Вам пустые речи, Слышать веселые слова, Условиться о новой встрече (Каждая встреча всегда нова!)
О чем-то молчим мы и что-то знаем, Мы собираемся в странный путь. Не печально, не весело, не гадаем — Покуда здесь ты, со мной побудь. Ноябрь 1907 СТРУИ 2
Истекай, о сердце, истекай! Расцветай, о роза, расцветай! Сердце, розой пьяное, трепещет.
От любви сгораю, от любви; Не зови, о милый, не зови: Из-за розы меч грозящий блещет.
Огради, о сердце, огради. Не вреди, меч острый, не вреди: Опустись на голубую влагу.
Я беду любовью отведу, Я приду, о милый, я приду И под меч с тобою вместе лягу.9
Если мне скажут: «Ты должен идти на мученье», — С радостным пеньем взойду на последний костер, — Послушный.
Если б пришлось навсегда отказаться от пенья, Молча под нож свой язык я и руки б простер, — Послушный.
Если б сказали: «Лишен ты навеки свиданья», — Вынес бы эту разлуку, любовь укрепив, — Послушный.
Если б мне дали последней измены страданья, Принял бы в плаваньи долгом и этот пролив, — Послушный.
Если ж любви между нами поставят запрет, Я не поверю запрету и вымолвлю: «Нет».
МОИ ПРЕДКИ
Моряки старинных фамилий, влюбленные в далекие горизонты, пьющие вино в темных портах, обнимая веселых иностранок; франты тридцатых годов, подражающие д'Орсе и Брюммелю, внося в позу денди всю наивность молодой расы; важные, со звездами, генералы, бывшие милыми повесами когда-то, сохраняющие веселые рассказы за ромом, всегда одни и те же; милые актеры без большого таланта, принесшие школу чужой земли, играющие в России «Магомета» и умирающие с невинным вольтерьянством; вы — барышни в бандо, с чувством играющие вальсы Маркалью, вышивающие бисером кошельки для женихов в далеких походах, говеющие в домовых церквах и гадающие на картах; экономные, умные помещицы, хвастающие своими запасами, умеющие простить и оборвать и близко подойти к человеку, насмешливые и набожные, встающие раньше зари зимою; и прелестно-глупые цветы театральных училищ, преданные с детства искусству танцев, нежно развратные, чисто порочные, разоряющие мужа на платья и видающие своих детей полчаса в сутки; и дальше, вдали — дворяне глухих уездов, какие-нибудь строгие бояре, бежавшие от революции французы, не сумевшие взойти на гильотину — все вы, все вы — вы молчали ваш долгий век, и вот вы кричите сотнями голосов, погибшие, но живые, во мне: последнем, бедном, но имеющем язык за вас, и каждая капля крови близка вам, слышит вас, любит вас; и вот все вы: милые, глупые, трогательные, близкие, благословляетесь мною за ваше молчаливое благословенье. Май 1907 В СТАРЫЕ ГОДЫ
Подслушанные вздохи о детстве, когда трава была зеленее, солнце казалось ярче сквозь тюлевый полог кровати, и когда, просыпаясь, слышал ласковый голос ворчливой няни; когда в дождливые праздники вместо летнего сада водили смотреть в галереи сраженья, сельские пейзажи и семейные портреты; когда летом уезжали в деревни, где круглолицые девушки работали на полях, на гумне, в амбарах, и качались на качелях с простою и милою грацией, когда комнаты были тихи, мирны, уютны, одинокие чистильщики сидели спиною к окнам в серые, зимние дни, а собака сторожила напротив, смотря умильно, как те, мечтая, откладывали недочитанную книгу; семейные собранья офицеров, дам и господ, лицеистов в коротких куртках и мальчиков в длинных рубашках, когда сидели на твердых диванах, а самовар пел на другом столе; луч солнца из соседней комнаты сквозь дверь на вощеном полу; милые рощи, поля, дома, милые, знакомые, ушедшие лица, — очарование прошлых вещей, — вы — дороги, как подслушанные вздохи о детстве, когда трава была зеленее, солнце казалось ярче сквозь тюлевый полог кровати. Сентябрь 1907 АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ ПЕСНИ Н.П. Феофилактову Вступление 1
Как песня матери над колыбелью ребенка, как горное эхо, утром на пастуший рожок отозвавшееся, как далекий прибой родного, давно не виденного моря, звучит мне имя твое трижды блаженное: Александрия!
Как прерывистый шепот любовных под дубами признаний, как таинственный шум тенистых рощ священных, как тамбурин Кибелы великой, подобный дальнему грому и голубей воркованью, звучит во мне имя твое трижды мудрое: Александрия!
Как звук трубы перед боем, клекот орлов над бездной, шум крыльев летящей Ники, звучит мне имя твое трижды великое: Александрия!2
Когда мне говорят: «Александрия», я вижу белые стены дома, небольшой сад с грядкой левкоев, бледное солнце осеннего вечера и слышу звуки далеких флейт.
Когда мне говорят: «Александрия», я вижу звезды над стихающим городом, пьяных матросов в темных кварталах, танцовщицу, пляшущую «осу», и слышу звук тамбурина и крики ссоры.
Когда мне говорят: «Александрия», я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем, мохнатые мигающие звезды и светлые серые глаза под густыми бровями, которые я вижу и тогда, когда не говорят мне: «Александрия!»Любовь 1
Когда я тебя в первый раз встретил, не помнит бедная память: утром ли то было, днем ли, вечером или поздней ночью. Только помню бледноватые щеки, серые глаза под темными бровями и синий ворот у смуглой шеи, и кажется мне, что я видел это в раннем детстве, хотя и старше тебя я многим.7
Если б я был древним полководцем, покорил бы я Ефиопию и Персов, свергнул бы я фараона, построил бы себе пирамиду выше Хеопса, и стал бы славнее всех живущих в Египте!
Если б я был ловким вором, обокрал бы я гробницу Менкаура, продал бы камни александрийским евреям, накупил бы земель и мельниц, и стал бы богаче всех живущих в Египте.
Если б я был вторым Антиноем, утопившимся в священном Ниле — я бы всех сводил с ума красотою, при жизни мне были б воздвигнуты храмы, и стал бы сильнее всех живущих в Египте.
Если б я был мудрецом великим, прожил бы я все свои деньги, отказался от мест и занятий, сторожил бы чужие огороды — и стал бы свободней всех живущих в Египте.
Если б я был твоим рабом последним, сидел бы я в подземелье и видел бы раз в год или два года золотой узор твоих сандалий, когда ты случайно мимо темниц проходишь, и стал бы счастливей всех живущих в Египте.Она 5 Подражание П. Луису
Их было четверо в этот месяц, но лишь один был тот, кого я любила.
Первый совсем для меня разорился, посылал каждый час новые подарки, и продал последнюю мельницу, чтоб купить мне запястья, которые звякали, когда я плясала, — закололся, но он не был тот, кого я любила.
Второй написал в мою честь тридцать элегий, известных даже до Рима, где говорилось, что мои щеки — как утренние зори, косы — как полог ночи, но он не был тот, кого я любила.
Третий, ах третий был так прекрасен, что родная сестра его удушилась косою из страха в него влюбиться; он стоял день и ночь у моего порога, умолял, чтоб я сказала: «Приди», но я молчала, потому что он не был тот, кого я любила.
Ты же не был богат, не говорил про зори и ночи, не был красив, и когда на празднике Адониса я бросила тебе гвоздику, посмотрел равнодушно светлыми глазами, но ты был тот, кого я любила.6
Не знаю, как это случилось: моя мать ушла на базар; я вымела дом и села за ткацкий станок. Не у порога (клянусь!), не у порога я села, а под высоким окном. Я ткала и пела; что ещё? ничего. Не знаю, как это случилось: моя мать ушла на базар.
Не знаю, как это случилось: окно было высоко. Наверно, подкатил он камень, или влез на дерево, или встал на скамью. Он сказал: «Я думал, это малиновка, а это — Пенелопа. Отчего ты дома? здравствуй!» — Это ты, как птица, лазаешь по застрехам, а не пишешь своих любезных свитков в суде. — «Мы вчера катались по Нилу — у меня болит голова», — Мало она болит, что не отучила тебя от ночных гулянок. — Не знаю, как это случилось: окно было высоко.
Не знаю, как это случилось: я думала, ему не достать. «А что у меня во рту, видишь?» — Чему быть у тебя во рту? крепкие зубы да болтливый язык, глупости в голове. — «Роза у меня во рту — посмотри». — Какая там роза! — «Хочешь, я тебе ее дам, только достань сама». Я поднялась на цыпочки, я поднялась на скамейку, я поднялась на крепкий станок, я достала алую розу, а он, негодный, сказал: «Ртом, ртом, изо рта только ртом, не руками, чур, не руками!» Может быть, губы мои и коснулись его, я не знаю. Не знаю, как это случилось: я думала, ему не достать.
Не знаю, как это случилось: я ткала и пела; не у порога (клянусь), не у порога я сидела, окно было высоко: кому достать? Мать, вернувшись, сказала: «Что это, Зоя, вместо нарцисса ты выткала розу? что у тебя в голове?» Не знаю, как это случилось. Заключение
Ах, покидаю я Александрию и долго видеть ее не буду! Увижу Кипр, дорогой Богине, увижу Тир, Ефес и Смирну, увижу Афины — мечту моей юности, Коринф и далекую Византию и венец всех желаний, цель всех стремлений — увижу Рим великий! Все я увижу, но не тебя! Ах, покидаю я тебя, моя радость, и долго, долго тебя не увижу! Разную красоту я увижу, в разные глаза насмотрюся, разные губы целовать буду, разным кудрям дам свои ласки, и разные имена я шептать буду в ожиданьи свиданий в разных рощах. Все я увижу, но не тебя! 1905 - 1908 ОСЕННИЕ ОЗЕРА 2
Протянуло паутину Золотое «бабье лето», И куда я взгляд ни кину, — В желтый траур все одето. Песня летняя пропета, Я снимаю мандолину И спускаюсь с гор в долину Где остатки бродят света, Будто чувствуя кончину.12
Умру, умру, благословляя, А не кляня. Ты знаешь сам, какого рая Достигнул я. Даешь ли счастье, дашь ли муки, — Не все ль равно? Казнящие целует руки Твой раб давно. Что мне небес далекий купол И плески волн? В моей любви последний скрупул Любовью полн. Чего мне жаль, за что держуся? Так мало сил!.. Стрелок отбившегося гуся Стрелой скосил. И вот лежу я и умираю, К земле прильну, Померк мой взор: благословляю, А не кляну. Август 1908 - март 1909 ТРОЕ 5
Уезжал я средь мрака… Провожали меня Только друг да собака.
Паровозы свистели… Так же ль верен ты мне? И мечты наши те ли?
Надвигались туманы… Неужели во тьме Только ложь и обманы?..
Только друг, да собака Пожалели меня И исчезли средь мрака. Июль-август 1909 МАЯК ЛЮБВИ С.В. Миллеру 4
Ты сидишь у стола и пишешь. Ты слышишь? За стеной играют гаммы, А в верхнем стекле от рамы Зеленеет звезда… Навсегда.
Так остро и сладостно мило Томила Темнота, а снаружи морозы… Что значат ведь жалкие слезы? Только вода. Навсегда.
Смешно и подумать про холод, Молод Всякий, кто знал тебя близко. Опустивши голову низко, Прошепчешь мне «да». Навсегда. 9
Над входом ангелы со свитками И надпись: «плоть Христову ешь», А телеграф прямыми нитками Разносит тысячи депеш. Забвенье тихое, беззлобное Сквозь трепет ярких фонарей, Но мне не страшно место лобное: Любовь, согрей меня, согрей! Опять — маяк и одиночество В шумливом зале «Метрополь». Забыто имя здесь и отчество, Лишь сердца не забыта боль. Декабрь - январь 1911-1912 ***
Декабрь морозит в небе розовом, нетопленный чернеет дом, и мы, как Меншиков в Березове, читаем Библию и ждем.
И ждем чего? Самим известно ли? Какой спасительной руки? Уж вспухнувшие пальцы треснули и развалились башмаки.
Уже говорят о Врангеле, тупые протекают дни. На златокованном архангеле лишь млеют сладостно огни.
Пошли нам долгое терпение, и легкий дух, и крепкий сон, и милых книг святое чтение, и неизменный небосклон.
Но если ангел скорбно склонится, заплакав: «Это навсегда», пусть упадет, как беззаконница, меня водившая звезда.
Нет, только в ссылке, только в ссылке мы, о, бедная моя любовь. Лучами нежными, не пылкими, родная согревает кровь,
окрашивает губы розовым, не холоден минутный дом. И мы, как Меншиков в Березове, читаем Библию и ждем. 1920 АНГЛИЙСКИЕ КАРТИНКИ Возвращение
Часы буркнули: «Бом!» Попугай в углу: «Каково!» Бабушка ахнул: «Джо!» И упала со стула.
Малый влетел, как шквал, Собаку к куртке прижал, Хлопнул грога бокал, — Дом загудел, как улей.
Один из самых загадочных поэтов серебряного века Михаил Алексеевич Кузмин родился в Ярославле 6 октября 1872 года. При жизни Кузмин часто мистифицировал свое прошлое, например, прибавляя к дате своего рождения то два, то три года. Отец его, Алексей Алексеевич, был морским офицером. Мать, Надежда Дмитриевна, урожденная Федорова, была дочерью не богатого помещика Ярославской губернии. Бабка Кузмина по материнской линии была внучкой известного в XYIII веке французского актера Жана Офреня, что в какой-то мере повлияло на возникновение интереса Кузмина к французской культуре. Вообще западноевропейская культура с раннего детства стала его второй духовной родиной: Шекспир, Мольер, Сервантес, Вальтер Скотт, Гофман, Россини, Вебер, Шуберт формировали личность будущего поэта и музыканта, притом, что родители Кузмина были старообрядцами, и сам он с детства воспитывался в старозаветных традициях бытовой религиозности. 
