Бесприютный человек: Владимир Луговской был поэтом одной эпохи Владимир Александров
В прошлом году исполнилось сто лет со дня рождения поэта Владимира Луговского. К этой дате была выпущена книга - наиболее полное собрание его стихотворений и поэм. Предлагаем вашему вниманию рецензию на это издание. Читая - и рецензию, и книгу,- помните слова Евтушенко: "Внутри известного советского неплохого поэта... жил загнанный внутрь великий поэт"
Владимир Луговской. "Мне кажется я прожил десять жизней…" - М.: Время, 2001, 496 с.
Поэты всегда живут мимо времени. И время не прощает их - ни в настоящем, ни в будущем. Их судьбы трагичны даже тогда, когда за ними стоит внешнее благополучие.
Владимир Луговской из их числа. Признанный и обласканный властью, он тщетно пытался шагать в такт с эпохой, громыхавшей барабанным боем. Так идут в атаку и на эшафот. А в душе Луговского звучала шубертовская "Форель", отчаянно диссонирующая с бравурными маршами.
Ему бы родиться хотя бы 10 годами раньше. И тогда остается только гадать: отправился бы он в африканские странствия с Гумилевым или гремел бы с эстрады в ядовитой кофте а-ля Маяковский. Но Владимир Луговской родился в 1901-м, и ему суждено было стать поэтом одной единственной эпохи - сталинизма.
А этому времени если и нужны были поэты, то только карманного формата. Ладно скроенные и крепко сшитые, как патроны из ленты на бушлатах матросов. Так, чтобы вытащить в нужную минуту и пальнуть по указанному директивами направлению.
Владимиру Луговскому долго хотелось соответствовать времени. Он даже попытался вступить в РАПП, хотя представить себе его, выросшего в семье великолепного педагога, тончайшего знатока и ценителя искусств Александра Федоровича Луговского, в роли пролетарского поэта так же естественно и просто, как Блока в солдатской шинели.
Но, как кажется, это не была попытка умышленно приспособиться к эпохе. Просто, когда ты молод, когда на твоих глазах рушится мир, трудно устоять перед напором кровавой романтики. Рядом на твоих глазах гибнут ровесники, и кровь струится из смертельных ран, пульсируя в ритме последней курсантской венгерки. Это время героев, великих свершений, и ты охвачен неслыханным ураганом, от которого можно задохнуться:
Мне страшно назвать
даже имя ее -
Свирепое имя родины.
Блок первым ощутил этот музыкальный напор и не смог противиться ему. Именно из "Двенадцати" вырастет позже "Песня о ветре", быть может, самое знаменитое стихотворение раннего Луговского.
Поэты - люди внушаемые. Они физиологически не способны противостоять ритму, особенно если это ритм сотворения мира. Это было монументальное время, живым олицетворением которого стал Маяковский - человек-заводская труба. А что же делать, если и тебе судьбой отпущены монументальная внешность и громовый голос?
Судьба молодого Луговского была предопределена. Вообще, поэты 20-х годов росли в тени горы Маяковского, как в оранжерее. Он был генерал, а они солдаты. Он отдавал приказы по армии искусств, а они исполняли их по мере сил и таланта:
Но сердце у великана
Не облака, не гора,
Больше, чем золота
В недрах,
Рассыпано в нем добра.
Так писал Луговской об умершем друге. Но и не только о нем. И о Маяковском, и о себе.
Принято считать, что кризис у Луговского случился в 1941 году. На самом деле это не так. Начало его внутренней трагедии восходит к перелому 20-х и 30-х годов. Именно тогда происходит "жестокое пробуждение". Поэт еще трескуче и беспомощно молит республику: "Возьми меня в переделку и двинь, грохоча, вперед", а на волю рвутся совсем другие мысли и другие слова:
Прощай, если веришь,
Забудь, если помнишь.
Романтика кончилась. Скоро по левой стороне рубашки Маяковского расплывется бурое пятно, скоро жизнь вывернется наизнанку, и загремят трубы страшного коммунистического суда. А поэт, предчувствующий время, как никто другой, скорей других ощутит свою ненужность в нем.
По инерции Луговской еще напишет ряд социально правильных стихов, только будут они день ото дня все хуже и хуже. И придет время, когда поэт уже не сможет взглянуть на свое гремучее прошлое иначе, как горьким и презрительным взглядом:
Как говорил я! Как я говорил:
Кокетничая, поддавая басом,
Разметывая брови, разводя
Холодные от нетерпенья руки.
Но прежде будет война, самоуничижительное изгнание в Ташкент, полная переоценка ценностей, смена ритма и словаря. Отсюда начинается совсем другой Луговской, придушенный и приглаженный в прошлом, когда поэт старался говорить в унисон времени - вместо того чтобы подчинить время себе.
И что интересно - оказывается, "советский Киплинг", колонизатор и боец, странник и оратор, на самом деле всегда был робким горожанином, которому не было места нигде за пределами его родной Москвы, желавшей говорить его голосом. Он был чужим везде: в пустынях и степях, на Алайском рынке в Ташкенте и на роскошных виноградниках Дербента.
Я очень бесприютный человек,- сказал он о себе. И оказалось, что ритм стихии тоже был чуждым и привнесенным, а подлинный голос поэта Луговского зазвучал вместе с неторопливым, драматическим белым пятистопным ямбом. И что призвание Луговского - быть сказочником, повествующим трагические сказки о светлой любви и черной ненависти:
И ничего мне, собственно,
не надо,
Лишь видеть, видеть, видеть,
видеть,
И слышать, слышать, слышать,
слышать...
Война принесет с собой "стыд и ненависть и злобу, легкую, как танцовщица". Она даст освобождение и очищение, и Луговской создаст книгу "Середина века" - одну из лучших книг этого века.
А потом будет 1956 год. Окончится эпоха сталинизма, и даже этого малюсенького глотка свободы будет достаточно поэту для очередного творческого взлета. Но время вновь не пощадит Луговского, отведя ему всего лишь этот год. В 1957-м его не станет:
Снег застилает все, хороший,
Беспамятный, последний,
слабый снег.
А потом подтвердится старая прописная истина: мы ленивы и нелюбопытны. И интересны нам не поэты, а репутации. И Владимира Луговского почти забудут. И мы почти забудем о том, что Луговскому удалось свершить настоящий подвиг - и человеческий, и литературный. Он сумел и в сталинскую эпоху прожить и остаться поэтом.
В прошлом году исполнилось сто лет со дня рождения Владимира Луговского. В честь этого события и вышла книга избранных произведений, любовно и бережно составленная дочерьми поэта. Она выгодно отличается даже от издания в Библиотеке поэта, поскольку в нее включены ранее "непечатные" поэмы, не вошедшие в книгу "Середина века". И может, стоит перестать ссылаться на "недостатки нашего проклятого воспитания" и вновь открыть для себя прекрасного поэта страшной эпохи.
А впрочем,
Зачем тревоге ты идешь
навстречу?
Ведь жизнь твоя ясна,
полна покоя,
Домашних сказок,
чистых сказок. Что ж
Останься с ними,
вместе с ними будь.
***
На улице дождь
О, только бы слышать твой голос! В ночном телефоне - Москва,
Метель, новогодняя встреча, пушинки весёлого снега...
В гудящей мембране едва различимы слова,
Они задохнулись от тысячемильного бега.
О, только бы слышать твой голос! За окнами дождь. Глубина
Парижских асфальтов. Картавая песенка. Плёнка
Воды на панелях. И вновь запевает она -
Девчонка с гармоникой - нищенка в чёрной клеёнке.
О, только бы слышать твой голос! На улице дождь. Далеко
Качается песня. На улице дождь. Дорогая!
Вся сырость трущоб и полёт дождевых облаков
В гармонике ноют, от мёртвых дождей содрогаясь.
О, только бы слышать твой голос! На улице дождь. Говори -
Летят ли двенадцать ударов с Кремлёвских завьюженных башен?
Меня в эту полночь чужие томят фонари.
Мой тост передай ослепительной родине нашей.
О, только бы слышать твой голос! На улице дождь. Подо мной
Бесшумный, блестящий плывущих машин поединок.
«На улице дождь...» Вот слова этой песни ночной.
Играет гармоника песню дрожащих дождинок.
О, только бы слышать твой голос! Секунды уходят... Ответь:
- Морозит? Друзья наконец собрались? «Партизанскую» пели?
Так спойте ещё раз, как только умеете петь,
Для этой девчонки на чёрной парижской панели.
1936
Послесловие
Меня берут за лацканы,
Мне не дают покоя:
Срифмуйте нечто ласковое,
Тоскливое такое,
Чтобы пахнуло свежестью,
Гармоникой, осокой,
Чтобы людям понежиться
Под месяцем высоким.
Чтобы опять метелица
Да тоненькая бровь.
Всё в мире перемелется -
Останется любовь.
Останутся хорошие
Слова, слова, слова,
Осенними порошами
Застонет голова,
Застонет, занедужится
Широкая печаль -
Рябиновая лужица,
Берёзовая даль.
Мне плечи обволакивают,
Мне не дают покоя -
Срифмуйте нечто ласковое,
Замшевое такое,
Чтоб шла разноголосица
Бандитских банд,
Чтобы крутил колёсиком
Стихов джаз-банд,
Чтобы летели, вскрикивая,
Метафоры погуще,
Чтобы искать великое
В кофейной гуще.
Вы ж будете вне конкурса
По вычурной манере, -
Показывайте фокусы
Открытия Америк.
Всё в мире перекрошится,
Оставя для веков
Сафьяновую кожицу
На томике стихов.
Эй, водосточный жёлоб,
Заткнись и замолчи! -
Слова мои - тяжёлые,
Большие кирпичи.
Их трудно каждый год бросать
На книжные листы.
Я строю стих для бодрости,
Для крепкой прямоты.
Я бьюсь с утра до вечера
И веселюсь при этом.
Я был политпросветчиком,
Солдатом и поэтом.
Не знаю - отольются ли
Стихи в мою судьбу, -
Морщинки Революции
Прорезаны на лбу.
Не по графам и рубрикам
Писал я жизни счёт.
Советская республика
Вела меня вперёд.
Я был набит ошибками,
Но не кривился в слове,
И после каждой сшибки я
Вставал и дрался снова.
И было много трусости,
Но я её душил.
Такой тяжёлый груз нести
Не сладко для души.
А ты, мой честный труд браня,
Бьёшь холостым патроном,
Ты хочешь сделать из меня
Гитару с патефоном.
Тебе бы стих для именин,
Вертляв и беззаботен.
Иди отсюда, гражданин,
И не мешай работе.
1929 или 1930
Песня о ветре
Итак, начинается песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские гетры,
О гетрах, идущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи не нужны.
Идёт эта песня, ногам помогая,
Качая штыки, по следам Улагая,
То чешской, то польской, то русской речью -
За Волгу, за Дон, за Урал, в Семиречье.
По-чешски чешет, по-польски плачет,
Казачьим свистом по степи скачет
И строем бьёт из московских дверей
От самой тайги до британских морей.
Тайга говорит,
Главари говорят, -
Сидит до поры
Молодой отряд.
Сидит до поры,
Стукочат топоры,
Совет вершат...
А ночь хороша!
Широки просторы. Луна. Синь.
Тугими затворами патроны вдвинь!
Месяц комиссарит, обходя посты.
Железная дорога за полверсты.
Рельсы разворочены, мать честна!
Поперёк дороги лежит сосна.
Дозоры - в норы, связь - за бугры, -
То ли человек шуршит, то ли рысь.
Эх, зашумела, загремела, зашурганила,
Из винтовки, из нареза меня ранила!
Ты прости, прости, прощай!
Прощевай пока,
А покуда обещай
Не беречь бока.
Не ныть, не болеть,
Никого не жалеть,
Пулемётные дорожки расстеливать,
Беляков у сосны расстреливать.
Паровоз начеку,
ругает вагоны,
Волокёт Колчаку
тысячу погонов.
Он идёт впереди,
атаман удалый,
У него на груди
фонари-медали.
Командир-паровоз
мучает одышка,
Впереди откос -
Паровозу крышка!
А пока поручики пиво пьют,
А пока солдаты по-своему поют:
«Россия ты, Россия, российская страна!
Соха тебя пахала, боронила борона.
Эх, раз (и), два (и) - горе не беда,
Направо околесица, налево лабуда.
Дорога ты, дорога, сибирский путь,
А хочется, ребята, душе вздохнуть.
Ах, сукин сын, машина, сибирский паровоз,
Куда же ты, куда же ты солдат завёз?
Ах, мама моя, мама, крестьянская дочь,
Меня ты породила в несчастную ночь!
Зачем мне, мальчишке, на жизнь начихать?
Зачем мне, мальчишке, служить у Колчака?
Эх, раз (и), два (и) - горе не беда.
Направо околесица, налево лабуда».
...Радио... говорят...
(Флагов вскипела ярь):
«Восьмого января
Армией пятой
Взят Красноярск!»
Слушайте крик протяжный -
Эй, Россия, Советы, деникинцы! -
День этот белый, просторный,
в морозы наряженный,
Червонными флагами
выкинулся.
Сибирь взята в охапку.
Штыки молчат.
Заячьими шапками
Разбит Колчак.
Собирайте, волки,
Молодых волчат!
На снежные иголки
Мёртвые полки
Положил Колчак.
Эй, партизан!
Поднимай сельчан:
Раны зализать
Не может Колчак.
Стучит телеграф:
Тире, тире, точка...
Эх, эх, Ангара,
Колчакова дочка!
На сером снегу волкам приманка:
Пять офицеров, консервов банка.
«Эх, шарабан мой, американка!
А я девчонка да шарлатанка!»
Стой!
Кто идёт?
Кончено. Залп!!
1926
Эскадрон
Дымкой, хмарью, паром тонким
Тишина-теплынь легла.
И поют весне вдогонку
Стремена и удила.
По проталинам-полянам
Непонятная возня,
Легкокрылые туманы,
Лиловатый березняк.
Ветер дыбит коням холки.
Гул лесной со всех сторон.
Так проходит по просёлку
Разомлевший эскадрон.
Посвист ветра, запах прели
И воды дремотный звон.
Так в расстёгнутых шинелях
Вместе с голубым апрелем
К югу вьётся эскадрон.
И плывут, качаясь, люди.
И молчит походный хор.
И не слышен в сонном гуде
Потревоженных орудий
Отдалённый разговор.
1925
Подробнее по ссылке
http://er3ed.qrz.ru/lugowskoi.htm#na-ulitse
